Если вы считаете сайт интересным, можете отблагодарить автора за его создание и поддержку на протяжении 13 лет.

Ленин в октябре

Фигура Ленина-неординарная, сложная, противоречивая. Сегодня мы это знаем. А раньше все было однозначно-гений, достойный подражания. Эталон, образец. Итак, несколько дней переломного 1917-го года…
Весной 1936 года правительством было принято решение о конкурсе на пьесы и киносценарии об Октябрьской революции. Конкурс был закрытый, то есть к нему привлекались обозначенные в постановлении лица. Наряду с крупнейшими драматургами театра и кино участвовать в конкурсе пригласили и нескольких молодых людей из числа «начинающих». В их число попал и я. Для представления пьес был дан один год, для сценариев-полгода. Эта разница объяснялась отнюдь не тем, что сценарий легче написать, чем пьесу: все определялось конечной датой-выходом на экран и на сцену произведений к двадцатилетию Советской власти. До юбилейной даты оставалось полтора года. Сданная даже через год пьеса могла быть поставлена к Октябрю-шести месяцев для этого было достаточно. На постановку же кинокартины требовалось не меньше года. Поэтому для работы над сценарием давался такой ничтожный срок. Не знаю как у других участников конкурса, но у меня не было ничего, кроме желания. И я положился на судьбу. Начну изучать материалы, а там видно будет. Материалов, с которыми нужно было знакомиться, оказалось неисчислимое множество. Я себе даже и не представлял, сколько нужно было прочесть книг, журналов, газет, сколько энергии и времени потратить на поиски в архивах, на розыски людей, на встречи, беседы, поездки. А срок у меня был фантастически краткий. Ввиду этого студия добыла мне в помощь Николая Владимировича Пестрово-ленинградского юриста, влюбленного в кинематограф. Не помню уж, кто порекомендовал его в качестве нештатного сотрудника, но Николай Владимирович оказался в библиографических делах кудесником. Полгода мы с ним работали рука об руку. Разделили список книг, журналов и газет на две неравные части. Большую из них взял на себя Николай Владимирович. Через каждые два дня я получал от него пачку аннотаций прочитанного материала. Это были небольшие листки, в которых обозначалось краткое содержание прочитанного и на что следует обратить внимание. С удивительным чутьем Николай Владимирович угадывал, что именно может пригодиться в работе прямо или косвенно. По мере изучения исторических материалов и бесед с участниками Октября я все больше и больше погружался в атмосферу жизни Ленина. Я читал и перечитывал каждую заметочку, так или иначе относящуюся к нему. И, незаметно для самого себя, оказался в совершеннейшем плену его обаяния. Сидя над его письмами и записочками, я смеялся и ревел, как дурак. Я собирал все, что относилось к Ильичу, рылся в архивах, читал, читал, читал и вдруг обнаружил, что бесконечно полюбил этого человека и что писать об Октябрьской революции-это значит писать о Ленине. О нем. Просто о нем. И никакого другого решения для меня не может быть. Однако в то время писать Ленина, писать его слова, его мысли, его поступки казалось чудовищной наглостью и непростительным кощунством. Между тем вещь сама складывалась, и именно как вещь об Ильиче. Тут нужно сделать поправку на время: сейчас, когда выходят десятки, если не сотни, сочинений-прозаических, театральных, кинематографических, где участвует Ленин-тогдашние мои чувства могут показаться непонятными. Со страхом я обратился к Б. З. Шумяцкому-старому большевику, руководителю кинематографии, соратнику Ленина. Рассказал о своих сомнениях и переживаниях. Однако Шумяцкий не только не обругал меня, но горячо поддержал и сам загорелся идеей сделать картину непосредственно о Ленине. Некоторые события, связанные с работой над сценарием «Восстание»-так первоначально назывался «Ленин в Октябре»-мне особенно врезались в память. Когда время сценарного действия определилось-это был период от возвращения Владимира Ильича из Финляндии до провозглашения победы Октября-мне понадобилось повторить путь, пройденный Ильичем от вокзала до конспиративной квартиры Фофановой. Адрес квартиры указывался в архивных материалах и в опубликованных воспоминаниях. Не спеша прошел я от Финляндского вокзала до дома, где жила Фофанова, стараясь представить себе тревожную атмосферу осени семнадцатого года, что видел, что слышал Ильич на этом пути, Так я дошел до дома на Сампсониевском проспекте, поднялся по лестнице и постучал, Дверь открыла озабоченная чем-то домохозяйка, Я сказал, что мне очень нужно посмотреть комнату, в которой жил товарищ Ленин (музея в ту пору в этой квартире еще не было). Меня впустили и позволили осмотреть всю квартиру. И вот наконец я в комнате, которую занимал Ильич; я узнал ее по описанию того, что видно из ее окна-пустырь, железнодорожная насыпь. Я попросил у хозяйки разрешения остаться на некоторое время одному в этой комнате. Она согласилась, вышла и закрыла за собой дверь. Это была та комната, в которой жил Ленин в самые драматические, решающие судьбу дела всей его жизни дни. Вот пустырь, который он видел тогда из окна. На этом подоконнике лежала его рука, вот пол, по которому ходил он вперед и назад в те великие дни и ночи. Здесь Ленин думал, ждал, волновался, негодовал, надеялся... Ничто, мне думается, не способно дать такой толчок воображению, как общение с подлинными вещами, с обстановкой, окружавшей ушедшего от нас человека. Я испытал потрясение, находясь в этой комнате. Мне казалось, я чувствую напряжение проведенных здесь Лениным дней, чувствую, как концентрируется в этой маленькой комнатке движение мировой истории, как отзывается тут накал народных страстей, как чутко улавливает их Ленин, как несутся отсюда его мысли к товарищам, как его воля врезается в события, ведет за собой народные массы! Мне казалось, я слышу его шаги, шуршание газетных листов, звон чайной ложечки в стакане. Вот Ленин остановился у окна, прижал пылающий лоб к стеклу, закрыл глаза. Снова заходил по комнате, где он вынужден скрываться в то время, как разворачиваются революционные события и решается все, чем он жил всю жизнь. Хозяйка с подозрением посмотрела на меня-более двух часов я находился один в этой полупустой комнате коммунальной квартиры. Я поблагодарил ее и, стараясь не расплескать то драгоценное, что дала мне ленинская комната, отправился по пути, которым Владимир Ильич шел в ночь на 25 октября 1917 года в Смольный. Эти проходы дали мне не меньше, чем полугодовое чтение материалов. За два месяца до срока сдачи я засел за стол. Все основные события сценария происходили в строго исторических рамках, но это был все-таки сценарий не документального, а художественного фильма. Следовательно, почти все конкретное наполнение было вымыслом, основанным то на факте истории, то на догадке, то на свидетельстве современника, то просто на собственном воображении. Вскоре, однако же, я столкнулся с некоторыми проблемами особого порядка. Так, одним из непременных участников событий тех дней не мог не стать охранявший Ленина финский коммунист Эйно Рахья. Между тем в то время когда я работал над сценарием, Рахья был репрессирован (его реабилитировали после XX съезда партии). Никакой речи, естественно, не могло быть о том, чтобы он стал действующим лицом сценария. Пришлось Эйно Рахью заменить вымышленным «товарищем Василием». Правда, в сценарии и без того, наряду с историческими лицами, были вымышленные-иначе невозможно было бы писать драматургическую вещь. Но в иных случаях введение таких персонажей диктовалось надобностями сюжета, свободой построения характера и т. п. Рахья же, как исторический персонаж, был исключен по соображениям чисто цензурным. Одним из подлинных исторических лиц в сценарии был И. В. Сталин. Я старался подчеркнуть его роль в Октябрьских событиях, ибо мне (вполне искренне) казалось, что раз история впоследствии показала величие Сталина, значит, и тогда, двадцать лет назад, он был тем же великим человеком. Я старался отыскать как можно больше материалов об участии Сталина в революции и акцентировать его поступки. Делалось это, повторяю, вполне искренне, ибо я был под гипнозом всеобщего преклонения перед Сталиным, и мне неприятны речи и писания тех, кто так же, как я, искренне что-то делал в этом направлении, а теперь старается представить себя жертвой, а то даже и борцом с культом личности Сталина. История есть история. Заблуждения есть заблуждения. И я и весь коллектив картины не «конъюнктурили», не подлаживались к ситуации, а поступали в согласии со своими представлениями, убеждениями, со своим тогдашним пониманием исторического процесса. Все это, однако же, частности. Задача сценария заключалась в том, чтобы создать образ живого Ленина. Я должен еще раз напомнить, что дело происходило тридцать лет назад, и написать «Ленин», подчеркнуть это слово, поставить двоеточие и начать писать за Ленина то, что он говорит, казалось невозможным. Как угадать, что именно сказал, бы Владимир Ильич в данных обстоятельствах? Как не солгать против его неповторимого, единственного характера, как угадать, о чем он подумал бы, как бы себя повел, что сделал бы сейчас? Не мне судить, в какой степени удалось что-то сделать в сценарии, но зато знаю, что картина не состоялась бы без Бориса Васильевича Щукина. Успех «Ленина в Октябре», конечно же, основан более всего на том, что в Щукине зрители признали своего Ильича. Конечно, образ Ленина не мог быть создан без драматургии, но в «Ленине в Октябре» органически сплелись все наши усилия-Щукина в первую очередь, режиссера Ромма, оператора Волчка, Охлопкова, который чудесно играл Василия, Черкасова-Горького, Ванина-Матвеева. Известно театральное положение, по которому нельзя актеру самому сыграть короля без того, чтобы окружающие своим поведением не «играли его», и, при всей гениальности Щукина, в успехе созданного им образа, конечно же, огромное значение имело то, как Охлопков убедительно играл любовь Василия к Ильичу, как играл Черкасов горьковское отношение к Ленину. Образ Ленина создавался всеми вместе-драматургией, режиссурой, актерским исполнением всех ролей картины и зрительским отношением к Ленину, любовью зрительного зала. О Щукине, однако же, я хочу сказать несколько слов особо. Прошло много лет. Я видел множество картин о Ленине или таких, где образ Ленина был эпизодическим. Одни актеры играли хорошо, другие худо, но для меня, кроме Щукина, никто не был Лениным. Щукину я не то что верил-я просто видел в нем Ленина. Думается мне, что у нас в кино еще не поняли по-настоящему, что же такое личность актера? Личность актера имеет гигантское значение для всякой роли, но для роли Ленина-решающее. Ведь экран, предельно приближая к нам актера, дает возможность «заглянуть ему в душу», просматривать его насквозь. Тут не обманешь. Ежели актер человек пустой, неумный-мы сразу же видим это, как бы мастерски он не играл благородную роль. Мы сразу, например, узнаем глаза неискреннего человека на экране, мы безошибочно угадываем самовлюбленного человека, не умеющего слушать партнера, сколько бы он к партнеру ни наклонялся, как бы ни играл сочувствие. Экран разоблачает все. Именно по этой причине в первую очередь такое значение имеет в кино выбор актера. В театре все это тоже важно, но в кино этим решается дело. Щукин, на мой взгляд, гениально сыграл Ленина не только потому, что он был великим актером, но и потому, что его личные, щукинские, человеческие качества слились в нашем зрительском восприятии с образом Ленина. Чтобы сыграть эту роль так, как ее сыграл Щукин, надо было еще быть очень большим человеком. И Щукин им был. Образ, созданный Щукиным, формировался не только его великим дарованием, но и щукинской личной нравственной чистотой, его человеческим обаянием, чуткостью, партийностью, глубоким умом, проницательностью, принципиальностью, справедливостью, требовательностью к себе и другим, мягкостью, наивностью, добротой, юмором. Доброта у него была не просто добротой-она была жизненной позицией. Все эти личные качества Щукина органически слились на экране с образом Ленина. Как-то во время работы над ленинской картиной мы условились с Борисом Васильевичем, что я заеду за ним в театр к концу репетиции и мы вместе отправимся на студию. В два часа Щукин вышел из театра и направился к машине. Однако, пройдя несколько шагов, он остановился. Я открыл дверку, окликнул его, но, казалось, Борис Васильевич не слышит меня, не видит. Он стоял посреди тротуара, глядя прямо перед собой. Люди шли мимо, «обтекая» его. Кое-кто оглядывался-в фигуре человека, неподвижно стоящего среди всеобщего движения, было что-то необычное, пугающее. Так прошло, вероятно, полминуты, а может быть, и целая минута. Вдруг Щукин как бы очнулся и пошел вперед. Он сел в машину, и мы поехали. Кажется, в тот день был какой-то праздник. Мы двигались по солнечному Арбату, как по театральному фойе в день премьеры: на тротуарах не хватало места, и люди шли густой толпой посреди улицы. Борис Васильевич молча смотрел в окно. Когда мы съехали с Бородинского моста на Набережную, он сказал: Сам не понимаю, что это было. И после паузы:-Ничто не болело. Просто мне стало как-то странно. Я не мог пошевелиться, я был совершенно пустым, отсутствовал. Меня не было. Никто тогда еще не знал, что Щукин смертельно болен. То, что случилось в тот день, было предвестием трагического конца. Утром седьмого октября его нашли мертвым в постели. Лицо было спокойным. В руке зажата раскрытая книга. На одеяле лежали очки. В комнате горел свет. Видимо, Борис Васильевич читал ночью. В его руке была книга «Парадокс об актере» Дени Дидро. Она раскрыта была на восьмой странице. В этом месте Дидро пишет о Клерон-знаменитой французской актрисе XVIII века: «Если бы вы присутствовали при том, как она работает над ролью, сколько раз вы сказали бы ей: «Вот, вы добились!» И сколько раз она ответила бы: «Ошибаетесь!». Один из друзей Дюкенуа (выдающегося скульптора XVII века) схватил его за руку и воскликнул: «Остановитесь! Лучшее-враг хорошего, вы сейчас все испортите!». «Вы видите лишь то, что я сделал-ответил пораженному знатоку художник, переводя дух-но вы не видите того, что у меня в мыслях и чего я добиваюсь». Эти слова Дидро необычайно точно определяют творческий характер самого Щукина, его постоянную неудовлетворенность собой, они-как бы итог всей его прекрасной жизни, и поразительно, что именно эти строки, заключавшие в себе девиз его творчества, были последними, что он прочел. Зрители, и я вместе с ними, совершенно поверили Щукину-Ленину, поверили, что на экране настоящий Ильич. Именно поэтому зрители, и я вместе с ними, так горько, так безудержно плакали, стоя у вахтанговского театра в октябрьский день тридцать девятого года, когда хоронили Бориса Васильевича Щукина. Всем нам казалось, что мы потеряли частичку Ленина в тот день.